«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

– Меня использовали как ширму – брали в какую-нибудь поездку, скажем, в США, и когда там начинались протесты по поводу того, что творится в Советском Союзе, указывали на меня и говорили:

– Смотрите – вот Ковалев. Где он был раньше и где теперь, а вы говорите, что у нас ничто не изменилось.

Мне эта роль ширмы была очевидна и не прельщала.

После тюрьмы я остро ощущал враждебную среду с множеством сексотов (секретных сотрудников), как Бабурин, Собчак и сотнями «доверенных лиц», но, вообще говоря, понять, кто есть кто и к чему идет, было непросто. Именно благодаря «Гласности», с которой велась непрекращающаяся борьба, понемногу все становилось ясным.

Положение редакции перед путчем, как, впрочем, и после него, было непростым. С точки зрения большинства это была мощная процветающая организация, что подтверждалось ее влиянием и в Советском Союзе и во всем мире. Гавриил Харитонович Попов, как только был избран мэром Москвы тут же, без всякой моей просьбы и не видя меня, передал документы о выделении «Гласности» дворца на берегу Москвы-реки за стеной английского посольства. Когда мы приносили для дальнейшего оформления документы, подписанные Поповым, нам только посмеялись в лицо – было очевидно, что дворец этот мы не получим никогда, да и не вполне ясно было, зачем он нам нужен. Илья Иосифович Заславский, ставший председателем Октябрьского райисполкома и вводивший капитализм в отдельно взятом районе, не только попытался продать памятник Ленину на Октябрьской площади, но и решил упростить наше устройство, выделив трехэтажный дом почти на углу набережной Москвы-реки и Старомонетного переулка. Но во дворе этого дома оказалась стратегическая электростанция, снабжавшая энергией все подземные правительственные бункеры – «Гласность» нельзя было к ней и близко подпускать, что нам тут же разъяснили. Заславский тогда выделил нам еще два небольших домика на Большой Полянке. Стало понятно, что для получения домов нужно было давать взятки, которые мы давать не хотели, не умели, да у нас бы и не взяли – мы были ненадежные, не «свои».

«Ежедневная гласность», как и фонд «Гласность», ютилась то у меня дома, то в съемной квартирке и с трудом жила на микроскопическую подписку и остатки моих гонораров на Западе. Ира Ратушинская и Игорь Геращенко, придя ко мне в Лондоне в дом лорда Малколма Пирсона, были насмерть обижены тем, что я ничем им не помог. А мне нечем было им помочь – у меня просто ничего не было. Даже гораздо более опытная Галина Васильевна Старовойтова, депутат и помощник президента, тоже однажды (но, конечно, позднее) спросила, не могу ли я ее партии помочь, совершенно не понимая, что «Гласность» всегда держалась буквально на честном слове. Могла бы помочь семейная коллекция живописи, но она все еще находилась в русских и украинских музеях, и хотя однажды я обнаружил в почтовом ящике извещение из Генеральной прокуратуры о том, что я реабилитирован, время на возвращение коллекций я нашел только в 2000 году27. А тогда, узнав, что генерал КГБ Павел Судоплатов – профессиональный террорист и убийца – реабилитирован как жертва политических репрессий, я написал в Генеральную прокуратуру и газету «Известия», что отказываюсь от этой чести, так как не могу стоять рядом с таким замечательным человеком.

Елена Георгиевна Боннэр, увидев публикацию в «Известиях», очень обиделась:

– Что же ты мне не сказал – я бы тоже написала.

Все годы перед путчем и после него за нами шла в Москве бесконечная изматывающая слежка – и не просто прослушивание, но и наглая травля по телефону. Уже не открывалась дверь соседней квартиры для изучения каждого ко мне пришедшего, наблюдательный пункт был оборудован в соседнем доме, и стоило мне выйти, как оттуда выходил «топтун» или выезжал вишневый «жигуленок», если я садился в машину. Всех их я знал в лицо. Обычно такой торжественной слежки со специальной машиной с микрофонами, как за нами с Паруйром (тогда, по-видимому, уже готовили его арест и предложение стать президентом Армении) не было, но постоянно следующие за тобой «топтыжки» раздражали. Парню, стоявшему целые дни под окном нашего офиса, я, разозлившись, сказал, что вызову милицию, и он, покраснев и испугавшись неприятностей, признался, что он – курсант школы КГБ и его отправили наблюдать за снимаемой нами квартирой. Но вообще у меня с ними проблем не возникало, никто не пытался меня задирать, но на Митю Эйснера «топтуны» однажды напали, довольно сильно его помяли и оттащили в милицию, обвинив в том, что хрупкий Митя зверски избил трех милиционеров. Еще и дали пятнадцать суток. Андрея Шилкова до тех пор, пока он не женился, регулярно ловили в Москве, сажали на поезд в Петрозаводск, из поезда он на ходу выпрыгивал и возвращался в редакцию, чаще всего даже не рассказывая о таких пустяках.

Забавная история со слежкой была и в Киеве, где жила моя восьмидесятилетняя мать. Конечно, я в Киев периодически приезжал, к тому же там оставалось еще много друзей28.

Однажды, когда я привез маму в поликлинику для ученых и ждал ее в коридоре, ко мне подсел какой-то смазливый блондин и начал уверять, что я ему очень понравился, что он неподалеку живет, мать его замечательно готовит, лучше, чем в любом ресторане, а я, конечно, еще не успел пообедать… и длилось это пение минут десять.

Я выслушал его и сказал, что я хоть и приезжий, но бывший киевлянин и где находится КГБ Украины, хорошо знаю. Сейчас я пойду на Владимирскую – это недалеко, и он тоже за мной – работа у него такая. Там я напишу дежурному заявление о том, что работают у них тунеядцы и непрофессионалы, и он получит выговор по службе. Парень торопливо начал меня убеждать, что я его не так понял, что он не оттуда и из поликлиники исчез. Но два или три дня, что я был в Киеве, я его то и дело встречал выглядывающим из-за кустов и заборов.

Маму надо было перевозить в Москву, мы дали несколько объявлений об обмене ее двухкомнатной квартиры, но всяким делом надо уметь заниматься, а мы этого не умели.

КГБ, по-видимому, мои поездки надоели, и сотрудники без труда устроили маме квартирный обмен. Вдруг появилась из Москвы женщина, которой надо было срочно переехать в Киев и которая готова была сама организовать перевозку маминой мебели, книг и семейных портретов в Москву. Квартира была однокомнатная, на первом этаже, но очень чистая